Мирослав Бакулин: Держать в руках книгу — как обнимать возлюбленную

Недавно автор пришёл на творческую встречу в Тюменский государственный институт культуры, где рассказал о своей жизни и творчестве.

О себе

Появился на свет я в 1967 году, мне 48 лет. Родился в городе Тобольске, в 1971 году переехал в Тюмень, окончил 21-ю школу, потом — филологический факультет ТюмГУ, затем — аспирантуру при кафедре философии, защитил кандидатскую диссертацию по иконописи.

Семнадцать лет преподавал в вузе, в эти же годы работал диджеем на радиостанции, в это же время снимал телепрограмму, в это же время сторожем работал. Потом мне всё это надоело, я всё бросил и пошёл работать моряком на речной флот, дошёл до Салехарда, где принимал рыбу у хантов и манси. Затем вернулся, и мой руководитель вновь заставил меня преподавать. В строительной академии я вел историю искусств, архитектуру, философию, социологию, культурологию, политологию, культуру речи, логику, риторику — всякую холеру. Всякую гуманитарную холеру, которая так вам всем надоела.

Потом мне и это надоело. В детстве я часто заходил в букинистический магазин и там отрывался: брал себе книжки и сразу же к себе уносил. Слава Богу, мне повезло, Господь меня книжками одарил: была огромная библиотека отцовская в сотни томов, но этого мне было мало. У меня дома в подъезде на первом этаже организовали детскую библиотеку. Читал и пользовался, в день сразу по десять — двадцать книжек брал.

Потом я поступил на филологический факультет и нам на первом курсе сразу выдали по целой стопке книг, которые следует прочитать обязательно. Я был счастлив, я затрясся: я учусь, меня заставляют читать, а это моё любимое дело! Мне ещё и список книжек пишут! Я прихожу с этой пачкой книжек домой — библиотека закрыта. Выхожу во двор (а я тогда жил на перекрёстке Орджоникидзе — Республики) и напротив меня здание, которое долго-долго строилось. И написано: «Областная библиотека. Открытие». Получается, что в день, когда закрылась библиотека в моём подъезде, открылась областная библиотека напротив моего дома.

Я вырос в атеистической семье, мой отец окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС и в его зачётке расписывался сам Брежнев. Поэтому ни о каком религиозном воспитании не могло быть и речи. Единственное — бабушка моя в своё время покрестила меня в церкви. И стало понятно, что вряд ли моя религиозная жизнь когда-нибудь сложится. Когда все дети запели «Аллилуйя» и пошли в одну сторону, я пошёл в другую — навстречу батюшке. Он меня поймал и развернул обратно. И получилось так, что впереди пошёл я, за мной батюшка, потом — все остальные. И батюшка мне потом сказал: «Ты — очень вредный ребёнок». Уже позже один священник сказал: «Ты что, до сих пор Богу не посвящённый?». Завёл меня в алтарь, взял меня за волосы и об икону Христа: «Твой Господи, твой, твой!».

Потом я поступил на филологический факультет и нам на первом курсе сразу выдали по целой стопке книг, которые следует прочитать обязательно. Я был счастлив, я затрясся: я учусь, меня заставляют читать, а это моё любимое дело!

Вообще я ненавидел коммунизм и был в своём мире, читая Т. С. Элиота, Эзру Паунда и понимал, что всё вокруг меня — ложь. Меня научили читать в четыре года и я прочитал «Трёх мушкетёров», а вокруг меня в школе : «а, б….». Я сидел и думал: «Что за идиоты? Все нормальные люди умеют читать». Сидел под партой и читал книги. Классу к четвёртому у меня назрел кризис тяжелейший, я впал в состояние ступора и истерики, шёл в школу и хотел, чтобы она сгорела. Чтобы учительница вспыхнула, и горящим своим телом выбила дверь входную… И на мои мольбы ответили. Мы сидели на классном часу и слушали историю про Володю Ленина, на которого напали гуси. Суть истории, в том, что надо любить книги: он упал в лужу, но книги не замарал. И тут забегает такой рыжий школьник, пионер, у него галстук на боку и кричит: «Пожааар!». И все, кто сидели на классном часу: «Ураааа»! Школа горела, это было счастье, мы не учились несколько дней. Мы даже пытались поджечь её снова, чтоб её не было.

Отец, когда заметил, что я аж почернел от горя, спросил: «Что случилось?». Я сказал, что ненавижу школу. Он спросил, что же мне мешает оставаться человеком, и я ответил: «Всё!». Тогда он попросил дать ему учебник алгебры, взял блок, порвал, выбросил и дал мне обложку. Спросил: «Что читаешь?», я говорю: «Конан Дойля». Тогда он проделал то же самое, вложил в обложку и сказал: «Читай, не обращай ни на кого внимания, все твои ученики — идиоты». Может, это непедагогично, но он сделал меня свободным. К седьмому-восьмому классу я читал вузовские учебники по биологии. Я хотел тогда на медицинский поступать, поэтому читал анатомию, гистологию — в школе! А на то, чем занимались мои одноклассники, мне было совершенно наплевать. Они сидели, как дебилы, и не могли логарифм простой понять, а я занимался самообразованием.

Классу к четвёртому у меня назрел кризис тяжелейший, я впал в состояние ступора и истерики, шёл в школу и хотел, чтобы она сгорела. Чтобы учительница вспыхнула, и горящим своим телом выбила дверь входную… И на мои мольбы ответили.

Об alma mater

Свобода эта привела меня к тому, что я поступил на филфак, где у нас были прекрасные преподаватели. Мне могли сказать: «А Вы знаете „Пиццикату“ Моцарта? Нет?». Это сейчас можно Моцарта легко скачать. Брали портфель, доставали скрипку и играли мне это произведение! Прекрасные были преподаватели! Они знали множество языков, переводили со староитальянского на новый итальянский, с немецкого на английский и французский.

Байкин преподавал в Тартусском университете — как можно было простому преподавателю оказаться в величайшем, самом главном университете! Как он читал, это было потрясающе. Когда мы изучали греческий, и он читал нам в оригинале Еврипида и Софокла, стояла полная тишина. Если в этот момент скрипела дверь, он вскакивал: " Ааааа!», и потом уже тихо: «Какой ужас». Человек был весь внутри текста, он там жил. Мог подойти к окну, заговорить о Петрарке и Лауре, их знакомстве в церкви и начать царапать ногтем по стеклу. Мог царапать стекло минут двадцать — в классе была абсолютная тишина, все понимали, что маэстро думает и прерывать в такой момент просто недопустимо.

Свобода эта привела меня к тому, что я поступил на филфак, где у нас были прекрасные преподаватели. Мне могли сказать: «А Вы знаете „Пиццикату“ Моцарта? Нет?». Это сейчас можно Моцарта легко скачать. Брали портфель, доставали скрипку и играли мне это произведение!

Когда мы пели Gaudeamus, все вставали, потому что знали, что это такое. Мы могли петь наизусть куплеты, потому что нам латынь преподавали великолепно.

О Филофее Лещинском

Расскажу о реальности, которая рядом с вами протекает, но вы её не знаете. Рядом находится Свято-Троицкий мужской монастырь, в котором я провёл по работе двадцать пять лет. Мой тогдашний духовник отец Тихон, ныне епископ Ишимский и Аромашевский, был тогда иеромонахом. Сейчас, правда, он не может быть моим духовником, у него много работы, но он, тем не менее, большой умница.

У нас тогда была такая жёлтая бумажка, в которой было написано, что в 1924 году мощи святого Филофея Лещинского были сожжены. Епархия его, кстати, простиралась от Тобольска до Китая и задача его была просветить не только эти пять тысяч километров, но и Китай с Монголией. Попытки эти, правда, были безуспешными по разным обстоятельствам. Он вернулся обратно, потому что ему очень нравились это место и этот монастырь. С него начала своё существование церковь пресвятых Петра и Павла, после него она и зачахла. Он был одним из основателей сибирского театра: ставили подмостки, под колокольный звон собирали народ и совершали представление. Если был Христос, то выходил человек и держал перед собой икону Христа.

Потом Филофей Лещинский заболел, началась страшная болезнь, и в итоге он принял схиму. На четыре года его заменил святитель Иоанн Тобольский. Царь заставил схимника вернуться и стать схимитрополитом. Перед смертью Филофей потребовал положить его у ступенек у Свято-Троицкого монастыря, чтобы всякий, входящий в храм, попирал его могилу. И после его ухода многое, что он сделал — типография, семинария, театр — было на некоторое время забыто.

Мне сказали: плевать, ничего мощи не сожжены, будем искать. Поначалу отец Тихон ходил с лопатой на валяльную фабрику за рекой, туда, где хранились все эти химпрепараты и где сейчас находится Воскресенско-Георгиевский храм. Копал, потом храм чуть не начал разваливаться пополам, и фундамент еле сварили. Появился отец Максим Иванов, начали сверлить шурфы. И в тот момент, когда начали сверлить, мы наткнулись на каменную кладку. И обнаружили полый саркофаг, аккуратно открыли и, когда вынули первый камень, пошло благоухание, будто вывалили вагон роз. Мы брали землю и в пакетиках разносили по домам, как святыню. Позвали судмедэкспертов, археологов, историков, чтобы они определили, кто это. И они очень долго, в течение трёх недель, определяли и пришли к выводу, что это — Филофей Лещинский.

Как всё это вообще началось? Пришла старушка и принесла письмо, на котором было написано «Первому иеромонаху Свято-Троицкого монастыря». И сказала, что её дедушка, протоиерей Александр Сычугов, отдал только гроб и мантию, а мощи были перезахоронены.

Подхожу к своему дому, стоит огромный чёрный лимузин. Из него выходит женщина в чёрной кофте с чёрными волосами, с ледяными глазами и снежинки летают у неё в волосах. И говорит: «Вы приняты заместителем генерального директора „Альфа — Банка“ по связям с общественностью».

В итоге, целая часть нашей жизни связана с Филофеем: сначала мы искали его мощи, потом нашли его рукописи. Государственный исторический музей даже объявил нахождение рукописей Сибирского Лествичника открытием года, поскольку они не знали, что в их фондах находится такая вещь. Всегда находится кто-то, кто против, ну и слава Богу.

О «Сибирской православной газете»

Отец Тихон в своё время завёл меня в монастырь и, как жених показывает невесте благо, некие горизонты, взял меня за руку и повёл в кабинет, где было пусто: ни стола, ничего не было, абсолютная пустота. И говорит: вот здесь ты будешь издавать газету. Я не знал вообще тогда, что такое газета, а что такое православная журналистика, вообще не представлял.

И вот я редактор «Сибирской православной газеты» — ни журналистов, ни фотографов, ни верстальщиков. Подхожу к своему дому, стоит огромный чёрный лимузин. Из него выходит женщина в чёрной кофте с чёрными волосами, с ледяными глазами и снежинки летают у неё в волосах. И говорит: «Вы приняты заместителем генерального директора „Альфа — Банка“ по связям с общественностью. У Вас есть свой кабинет, своя секретарша и прочее, достойная зарплата. Пожалуйста, завтра выходите на работу». На моё место потом устроился космонавт Леонов. Я подал когда-то своё резюме, потом забыл, и вот они меня выбрали — по какому принципу, не знаю. Я, может быть, раньше и согласился работать в банке, тем более, что нужны были деньги и на газету, но тогда я думал так: вот Бог, а вот — Мамонна, вот — бабки, а вот — Бог. Я говорю: «Извините, я только что устроен редактором Сибирской Православной газеты». Она: «Слава Богу, что мы вовремя узнали, что Вы — идиот». Потому что от таких вещей не отказываются, это бывает раз в жизни, такой карьерный скачок. Села в свой чёрный лимузин и откатила от моего маленького дома.

Шли годы, приходилось закупать бумагу и прочие вещи, потом появились у меня помощники. Я сам закупал бумагу, верстал, фотографировал, мотался по стране. Познакомился со всеми действующими лицами православия девяностых годов: Андрей Кураев, Артемий Владимиров, Дмитрий Смирнов, масса иереев и священников. Я с такими людьми познакомился, что даже страшно сказать.

Он посмотрел на меня не как отец на сына и сказал: «А ты смелый мужик, Мирослав». Это была самая лучшая похвала.

Я сам был себе редактор и не мог позволить обнажить себе наготу духовную тогдашнего православия, потому что оно очень разное. Церкви разные, они как больницы, а в больницах — разные люди. И кое-что я пописывал для себя в стол.

Мой отец, Юрий Степанович, в своё время создал «Тюменские известия» и был главным редактором «Тюменской Правды», и многое я отдавал читать только ему. И у нас с ним произошёл в своё время странный разговор. Я отдал ему свои записульки, он подошёл ко мне: «Сядем, помолчим». Посидели, помолчали, как влюблённые.

Родные люди вообще сидят и молчат. О чём говорить-то? Если есть отношения — что их выяснять, если нет, то их выяснять бесполезно. В старые времена так монахи собирались целыми кельями. Посидят так некоторое время: ну всё, хорошо помолчали. Традиция такая была, называлась исихазм. Меня как-то позвали на конференцию по наследию Сергия Радонежского, а он после себя оставил только четыре записки: официальные бумаги и пожелание монахам. Я предложил: давайте часа три посидим, помолчим. Не согласились.

В общем, мы посидели, помолчали. Он посмотрел на меня не как отец на сына и сказал: «А ты смелый мужик, Мирослав». Это была самая лучшая похвала.

О книгах

За «Полный досвидос» меня в своё время только ленивый не пнул, потому что она для людей образованных, а их у нас крайне мало. Поэтому если дальше я и писал книжки, то писал для себя. После «Петра Ивановича» я, надеюсь, литературой больше не буду заниматься. Сейчас я занимаюсь только Евангелием, в Евангелие залез по уши и там живу. Я давно там живу, но сейчас я дошёл уже до греческого оригинала. Ни в одном своём произведении я не соврал, и все эти истории произошли с реальными людьми. «Весна в раю», «Зубы грешников», «Всякое дыхание», «Полный досвидос» — это книги, которые написаны на совершенно реальных событиях.

Что до «Петра Ивановича», то это абсолютный эксперимент. У меня болела дочь, её лечили в Москве. И у меня вдруг появилось время, и я занялся своим любимым делом — XIII веком. XIII век — особый век в истории человечества, когда религиозность христиан получила максимальное своё развитие. Башмачники на площадях дрались из-за философских вопросов. И я, как всякий человек, привыкший учиться — а я люблю очень учиться! — начал читать научные монографии, посвящённые XIII веку. Жак Ле Гофф, Карсавин, Гуревич, Цветан Тодоров — куча, масса, килотонна серьёзных монографий. Как люди думали в этом веке, я попытался воспроизвести. Я читал латинские новеллины, византийские новеллины, переводил оригинальные тексты латинские и греческие, перелопатил кучу, море литературы. Я попытался понять, как они думали, чем они жили, почему так жили и почему мы так не живём. И когда я начитался до того, что у меня уже из ушей текло, а отдать этого никому не мог, потому что к тому времени бросил преподавание и ушёл на вольные хлеба, мне ночью, в больнице, приснился роман. Я помню, что, проснувшись, добежал до туалета и там, у унитаза, написал замысел, общую идею.

Я хотел сунуть в эту книжку тысячи историй, но оставил пятьсот. И очень сильно сжал: сначала это была толстенная книга, но получилась брошюрочка. Я уничтожил в романе пространство и оставил лес, маленький скит, монахов и человека, который должен умереть. Решил поиграть со стилями, с языком, баловался и получил удовольствие.

Названа она в честь моего сотрудника Петра Ивановича. Он проворовался, я его долго терпел, три раза увольнял, на третий уволил окончательно. И пообещал ему, что книга будет в его честь называться. Так она и называется.

О «Русской неделе»

Мы работали в газете и понимали, что наши возможности позволяют нам сделать гораздо больше. Начали заниматься разными вещами и в определённый момент дошли до того, что начали снимать кино. Но потом мне всё надоело, и я понял, что нужно заниматься книгами — тем, чем я всю жизнь занимался. Мы нашли кучу авторов, издали множество книг. В своё время нам даже удалось снять помещение, где были богословские курсы для взрослых, шикарный книжный магазин. Но кризис нас поджал, мы переехали к вокзалу и у нас там всё ограниченно. Сейчас там у нас каждую субботу проходят богословские курсы.

Во что всё это выльется, я пока не знаю. Сейчас мы вошли в топ лучших издательств Тюменской области, по объёму издаём больше всех книг. Мы пашем, как можем, хотя нас там всего несколько человек. Один к нам пришёл устраиваться, посмотрел на всю эту картину маслом с месяц: «Как это вы так работаете?» Я говорю: «А что такого? Хочешь быть кем-то, побудь слугой». К слову, у философа Платона само слово «слуга», то есть, человек работающий и служащий кому-то, было оскорбительным.

Мы открыли очень много имён. К примеру, была девушка из Сарова, которая издала у нас уже две книжки. Мы издали книжку отца Иоанна Охлобыстина, который очень нас благодарил. Мы помогли очень многим людям, которые нуждались в нашей помощи. Мы — сумасшедшие, которые делают то, что им нравится, но, как ни странно, мы научились книги не только издавать, но и продавать. Очень надеялись, что в Тюмени появятся ещё издатели, кроме нас, но пока только девочки на Сургутской открыли свой магазин, и мы им помогаем. А вообще-то не книга умирает, умирает читатель. Читатели дохнут как мухи, понимаете? Они не понимают, что ли, что держать в руках книгу — величайшее удовольствие и сладость, подобное тому, как обнимать возлюбленную женщину.

О православных священниках

Все православные священники, с которыми я встречался, оказали на меня большое влияние. Была в своё время художница Глебова, которую привели в мастерскую к художнику Филонову. И она увидела сорок человек, которые маленькими кисточками копировали одну и ту же картину. И она подумала: «Бред! Какое свинство! Какие же это художники, которые друг друга копируют? Неужели мне надо быть здесь сорок первой?» И тут у неё появилась мысль: «Если во мне есть что-то настоящее, я осознаю это. Если во мне что-то проявится, я останусь здесь настоящая и живая». И она осталась. В истории осталось два имени: Филонов и Глебова, а этих учеников никто не помнит.

А вообще-то не книга умирает, умирает читатель. Читатели дохнут как мухи, понимаете? Они не понимают, что ли, что держать в руках книгу — величайшее удовольствие и сладость, подобное тому, как обнимать возлюбленную женщину.

Я — холуй, когда я вижу чужую мысль и оказываюсь ей настолько захвачен, что забываю сам себя. Когда я вижу чужую мысль — восхищаюсь ею, когда вижу великого человека — преклоняюсь перед ним. Взять того же Дмитрия Смирнова. Он же работает с этими чиновниками, которые любят говорить, какие они все православные, как любят Христа и прочее. Я выхожу от него и думаю: ну сволочи же, взорвать всех! Он поймал, видимо, мои мысли: «Чего ты?» Я говорю: «Ну сколько ж можно извращаться над православием?» Он мне говорит: «Знаешь, как называли тех, которые с такими людьми работали? Преподобные!». Потом идём с ним по метро, навстречу нам алкоголик: «Ты поп? Покажи чудо». Отец Дмитрий достаёт из подрясника здоровый кулак: «Я тебе сейчас по одному глазу тресну, а синяк будет под двумя глазами». Как это можно забыть?

Или отец Артемий Владимиров. В стенах лавры сидят люди. Они семинарию окончили, и у них опять по программе Новый Завет. Тема: хождение Христа по водам. Скучно, мы всё это знаем. Все кислые. Я смотрю, он ботиночки под партой снимает и понимаю — сейчас что-то будет. «Дорогие друзья, сегодня у нас чтение евангельское о том, как Господь ходил по водам». Распускает подрясник — а у него волосы длинные, чуть ли не до колен — и вдоль парт запрыгал и по каждой: «Бабах!». Представьте себе, человек с длинными волосами прыгает вдоль парт и по каждой: «Бабах! Бабах! Бабах!». Сорок учеников и все в ужасе. Он спокойно собирает волосы, одевает ботиночки и садится за парту: «Примерно вот так воспринимали ученики, как Христос ходил по водам».

К Ивану Охлобыстину я отношусь особо. Мы издавали его книгу, и он воспринимал всё это с радостью, потому что хотел, чтобы его правильно поняли. Его ведь оболгали и выставили идиотом: тот же фильм «Царь» вышел по благословению Патриарха. Он вёл миссионерскую деятельность среди кого? Шоу-бизнеса, где все — «голубые» и прочие извращенцы. Они там все перед ним исповедовались, но никто не каялся. Сейчас мы издали его новую книгу и её можно приобрести в нашем магазине. Он — великолепный эссеист, у него особый слог, хотя, конечно, он не Андрей Платонов. Но я любое его произведение читаю с удовольствием.

О языке

Целая сцена маслом. Стою на перекрёстке, стоят передо мной два молодых человека. Я вообще уже человек старый и потому молодых по-особому воспринимаю. Один другому говорит: «Давай возьмём шампусика и пойдём девок разведём на кайф», другой: «А смысл? Давай лучше возьмём водяры и загасимся». Тот посмотрел: «Давай». Боже мой, какая поэзия! Никакого коннекшна, меня нет, надо загаситься и всё! И я подумал, какой я старый, как далеко в своей свободе ушла молодёжь и что я зашорен.

Александр Ляхов