Алексей Иваненко: есть болезни, о которых не говорят. Часть 1

Здравствуйте! Меня зовут Алексей, я наркоман, алкоголик, люмпен-пролетарий, отсидевший половину жизни в местах лишения. Во всяком случае, так думают очень многие люди, узнавшие о такой странице в моей биографии, как туберкулез. Скажу сразу, все они ошибаются. Я законопослушный человек, не привлекавшийся в уголовной ответственности, практически не употребляю алкоголь, никогда не пробовал наркотики. У меня высшее образование и вполне престижная офисная работа.

Нет. Я не опасен. После встречи со мной, человеком когда-то страдавшим туберкулезом, вы не заболеете и не сляжете в диспансер. Я уже давно снят с учета. По заключению фтизиатров я имею право занимать любые должности кроме связанных с дошкольным образованием. Все остальное — без ограничений.

Чтобы заболеть туберкулезом, или ТБ, как сокращенно записывают этот диагноз медики, не нужно быть социальным изгоем. Эта болезнь может коснуться всех и каждого, надежной защиты от нее нет. В своей истории я решил рассказать о тех проблемах, с которыми сталкивается почти каждый пациент тубдиспансера, о терапии, о переживаниях и об отношении к больным в обществе.

Единственное, что я намеренно не буду называть — это город и лечебное заведение, в котором проходил мой основной курс терапии. В повествовании пойдет речь о некоторых нарушениях, а я не хочу подставлять людей, возвративших мне здоровье. В связи с этим прошу считать, что все персонажи вымышлены, а все совпадения случайны.

Скорее всего, у вас туберкулез…

Просыпаюсь. Мобильник показывает, что cейчас четверный час ночи. Лоб покрыт испариной, не хватает воздуха. Где-то глубоко внутри, в легких — зловещее бульканье. На ощупь нашел платок и попытался прокашляться, ткань моментально пропитывается теплой липкой жижей… Нет, это не мокрота. Опять кровь? Да… Так было и прошлым днем, когда я вернулся с ночной смены. «Сосудик лопнул в горле», — решили тогда врачи скорой помощи, прибывшие по вызову. Но в этот раз крови намного больше.

Включаю свет — так и есть: вся рука алая, платок пропитался насквозь. Да, все ровно, как вчера. В тот день я впервые подумал: «Неужели, туберкулез? Не может быть. Им же болеют только „сидельцы“ и наркоманы». Медики успокоили, рекомендовали отдохнуть, отоспаться, но вот ситуация повторяется вновь.

От шума и света просыпается девушка (ныне — моя жена). Прошу позвонить «03», сказать, что у меня легочное кровотечение. Лена бросается к мобильнику, я же иду в ванную — кашель продолжается, рот заполняет все новая и новая порция крови. Сплевываю в раковину, и белый фаянс моментально покрывается огромными красными кляксами.

Кашлять? Не кашлять? Вроде бы не надо… Так я до критической кровопотери дойду очень быстро, а с кровью в легких хоть есть надежда на образование сгустка. На всякий случай беру с собой полотенце (платок в такой ситуации уже бесполезен), бреду обратно в комнату. Любимая говорит, что врач уже в пути. Дышать тяжело, подкатывает непроизвольный кашель, полотенце мгновенно становится красным… Еще один приступ.

Еще несколько минут открывается дверь, и в квартиру проходит бригада скорой. Первый вопрос: «Туберкулезом не болеете?». Да нет же, не болею. Ставят укол, снимают кардиограмму, говорят: «Срочно нужен рентген, поехали».

В больнице, куда меня привезли, я почти моментально оказываюсь в рентген-кабинете, после чего в приемнике начинается странная суета. Куда-то убегает врач, медсестра приносит мне маску и настоятельно просит ее не снимать до особых указаний. Еще через пять минут меня осматривает пожилой хирург, констатирующий: «Скорее всего, у вас в туберкулез. Срочно в диспансер. Отменят диагноз — вернетесь назад, будем искать другую причину».

Как кур в ощип

Интернет подсказывал, что диспансер откроется не раньше 8 утра. На часах — конец пятого. Приехал домой, попытался уснуть, но сон не шел. Набрал знакомого фельдшера — он с Дальнего Востока, у них уже десять. Приятель, удивился моим злоключениям, но постарался успокоить: «Пневмония, надо полагать. Съезди к фтизиатрам, а они уже тебя сами развернут в стационар. Через пару недель будешь в норме».

Оставшееся время скоротал за компьютером — пытался найти в Google, из-за чего бывает легочное кровотечение. Как оказалось, один диагноз хуже другого: рак, туберкулез, инфаркт легкого… Надо же было так встрять… Как кур в ощип.

В регистратуре диспансера, куда мы с Леной прибыли к открытию, мельком глянули на снимки, посмотрели заключение и проводили в кабинет к участковому врачу. Ольга Антоновна, молодая женщина в маске, указала на стул, стоявший в углу на почтительном расстоянии от ее рабочего места. «С вероятностью 99% — у вас туберкулез. Сейчас вам нельзя идти домой, вы останетесь у нас. Вас проводят в отделение, где назначат лечение», — начала она. «Надолго?», — уточнил я. «Месяца два. Не меньше», — констатировала доктор. Спросил, могу ли лечиться амбулаторно. В ответ Ольга Антоновна покачала головой: «По закону это возможно… Но вы можете быть инфекционно-опасным, мы еще не знаем, выделяете ли вы палочку. К тому же у вас уже было два эпизода кровохаркания, один из них похож на легочное кровотечение. Третий может стать последним — скорая не успеет приехать», — объяснила она.

Знакомые таблетки

Мы вышли из амбулаторного корпуса на улицу. Стояло теплое июньское утро, и хмурые стены стационарного блока освещались косыми лучами солнца. «Вот здесь меня и добьют», — уныло констатировал я, увидев это великолепие. Впрочем, других вариантов не было. Надо было что-то делать.

Попрощавшись в Леной, я зашел в здание, отыскал отделение и уже через пять минут был в пустынной палате — кто-то из соседей ушел гулять по территории, кто-то был на процедурах. Я осматривал стены и «обжитые» койки рядом со своей. Было ясно, что здесь я проведу неопределенно долгое время, значит, надо было привыкать.

Вышел в коридор — обычная больница. Та же самая унылая атмосфера, вереница ламп дневного света по потолку, покрашенные масляной эмалью стены… «Вернитесь в палату!», — раздался голос сзади. Я обернулся — рядом стояла медсестра. «Вы только поступили, ваш прогноз неизвестен, а вы ходите. Идите назад. Скоро к вам подойдут», — добавила она.

Вернулся в палату. Через несколько минут в палату зашла пожилая женщина в белом халате, державшая в руках лоток со шприцами и стаканчик с таблетками. Пара уколов, инструкция по приему препаратов… «Скажите, а отсюда выходили?», — спросил я. «Выходили. И вы выйдете. Что в направлении написано у вас», — рассмеялась медработница. «Инфильтративный туберкулез S1-S2 слева», — отвечаю. «Всего-то? К новому году гарантированно будете здоровы, даже не переживайте», — успокоила она.

Эти слова позволили перестать волноваться. Лег на койку, позвонил начальнику, объяснил, что ближайшие недели меня лучше не ждать. Попытался поискать какие-нибудь статьи о туберкулезе через мобильник. Вскоре бессонная ночь взяла свое, и я буквально провалился в сон.

Вновь проснулся ближе к обеду, в палате уже были мои собратья по несчастью. Знакомимся, идем вместе на кухню. На столах — обычная больничная еда без изысков, не лучше и не хуже, чем я ожидал. Жидкий суп, слегка пересоленная котлета со слипшимися макаронами… После еды — таблетки. Вкус одной из них показался очень знакомым — едкий, кисло-острый… Точно! Это тот самый препарат, который назначали в детстве, когда в 5 лет у меня «прыгнула» реакция Манту. Значит, лечат… Значит, будем жить…

Белая ромашка — символ туберкулеза

Скелет, Борода и Связист

Прошло несколько дней с момента моего заезда в отделение. Я уже привык к распорядку дня, сдал кучу анализов, несколько раз сходил на рентген. Лена привезла подходящую одежду и ноутбук, надолго ставший окном в мир. С родственниками старался не встречаться, боясь заразить в добавок и их. Всем друзьям-знакомым посоветовал немедленно пройти флюорографию, отговорил от посещений меня в больнице, просил до выяснения степени инфекционной опасности общаться со мной удаленно.

За это время я также выяснил, как устроен стационар изнутри. Как поведали другие пациенты, на втором этаже есть страшное отделение — там лежат люди с МЛУ, т. е. множественной лекарственной устойчивостью. МЛУ боялись все. Поговаривали, что больные с устойчивой палочкой обязательно умрут. Еще в здании было отделение для людей с ВИЧ. Их прогноз тоже был негативным. Я же, судя по полученной информации, находился в обычном туберкулезном блоке, да еще и в «хорошей» стороне — в левом крыле. Сюда отправляли тех, кого относительно просто вылечить.

Самое страшное в больнице — скука. Чтобы хоть как-то развеяться, начал знакомиться с собратьями по несчастью. Неконтактным людям, выглядевшим недружелюбно и не желавшим общаться, мысленно присваивал клички. Оказалось, так развлекаюсь не только я. Сосед рассказал, что в первой палате лежит бородатый человек, его называют Связист. Была байка, что в феврале он поставил рекорд — целый месяц ел только водку. В пьяном угаре Связист уснул в сугробе и отморозил ноги. Ампутировать не стали, но теперь он ходит на костылях. Пока лечили обморожение выяснилось, что у страдальца начисто сгнила половина легкого, вот его и направили сюда. Еще есть Борода — он похож на одноименного персонажа из популярного телешоу на ТНТ. Его часто ругают за то, что норовит улизнуть из отделения и налакаться горячительных напитков. В «нехорошем» крыле лежит Скелет, его почему-то называют Якутом. У Скелета-Якута какая-то тяжелая форма болезни — он исхудал донельзя, виден каждый сустав. Живот неестественно выпирает вперед, как у узников Освенцима или детей Северной Кореи из кинохроники. Что касается моей палаты, со мной лежат неплохие ребята — тихий бывший сиделец дядя Ваня, отбывший несколько лет за пустяковую кражу, инженер-нефтяник Вадим, подцепивший заразу где-то на «северах» и студент Толик.

К слову о сидельцах — в отделении их действительно было много. Поговаривали, что они даже избрали себе смотрящего, который поддерживал в больнице порядок, не позволяя излишне ретивым пациентам переходить черту. Не исключено, что это было правдой. Как-то раз, у меня возник конфликт на ровном месте в столовой — соседу по столу не понравилось, что я ем второе, пользуясь ножом и вилкой. «Интеллигент чертов! Что ж ты себе фрак не привезешь сюда?!», — кричал он. Доводы о том, что это просто привычка, и мне неудобно отламывать куски ложкой, не помогли успокоить разгневанного оппонента. Пересел за другой стол, закончил обед, ушел в палату. Вечером дядя Ваня рассказал продолжение истории. «Василича-то успокоили. Объяснили, что не надо так себя вести», — поведал он. Как оказалось, после моего ухода «кое-какие люди» вывели оскорбленного товарища на лестничную клетку, где в понятной форме объяснили его ошибку.

Впрочем, это был единственный острый угол за весь период лечения. Люди, попавшие в отделение, обычно находили себе собеседников по интересам и старались не вторгаться в чужой круг общения. Единственным исключением был Костя. Простой как три копейки юнец, чья навязчивость и «душа нараспашку» ассоциировались с карикатурой Гаврилы Лубнина про «дурацкого лешего» (опять пришел с клетчатым флагом дурацкий леший). Именно так он и ходил из палаты в палату, непрерывно задавая вопросы, будто дошкольник. Впрочем, даже Костя нашел себе команию, а точнее — подружку. С Ольгой, пациенткой из пятой палаты, он постоянно кружил вокруг корпуса (гулять по территории разрешалось), что-то рассказывая и обсуждая.

Как-то вечером эта Оля забежала к нам в палату в слезах. В ответ на вопрос, что случилось, девушка лишь рыдала, показывая пальцем в сторону отделения МЛУ. Как оказалось, пришел анализ мокроты — обычные таблетки уже не действуют, и Ольгу переводят на «страшный этаж». Кое-как успокоили, попытались убедить, что там лечат лучше, и она выздоровеет еще раньше нас. Напоили чаем, накормили йогуртом с булкой. В общем, проводили со всеми почестями. После этого все переглянулись и бросились мыть посуду в хлорке, а в самой палате на полчаса включили кварцевый светильник — верное средство против любых туберкулезных бактерий.

От таблеток толку ноль, если выбрал алкоголь

Выходные в туберкулезном отделении — время затишья. Сравнительно безопасным пациентам, не выделяющим палочку, разрешают отправиться домой, а в больнице остаются лишь «плюсовые» и лица с неизвестным статусом, наподобие меня. Вечером в воскресенье больные возвращаются. Часть из них после «отдыха» не может идти самостоятельно — им помогают соседи по отделению. Кое-кто бредет сам — ноги танцуют краковяк, равновесие держат с трудом. После отбоя начинается ночная жизнь — медсестры тщетно пытаются успокоить «разогретых» подопечных, то там, то тут раздаются пьяные вопли. У кого-то пропал мобильник. Персонал грозит вызвать полицию, нетрезвые голоса наперебой доказывают свою непричастность к краже. Катавасия заканчивается только заполночь.

Утром встречаюсь с лечащим врачом — обходы в большинстве отделений проходят нечасто, доктора стараются не заходить без крайней нужны в палаты, взаимодействуя с больными дистанционно. В этот раз я прошу принять меня в ординаторской — мне нужно выяснить, какие у меня прогнозы, а заодно узнать, требуется ли докупать что-то из препаратов за свой счет. Андрей Борисович, молодой фтизиатр, рассказывает о заключениях по рентгеновским снимкам и отмечает, что находиться мне в больнице придется минимум месяц — за это время придет анализ мокроты и станет ясно, могу ли я кого-то заразить. «Подскажите, может есть для нас больницы поспокойнее, без пьяных сидельцев?», — поинтересовался я. «Образование, работа есть? Судимостей нет?», — спрашивает в ответ Андрей Борисович. Как выяснилось, в диспансере все-таки есть маленький стационар «не для всех». Туда направляют тех пациентов, кто четко настроен переносить все тяготы и лишения вплоть до полной победы над болезнью — не пропускать процедуры, принимать все назначения и полностью воздерживаться от спиртного.

Спустя два дня я уже был в другой палате. Моими новыми соседями оказались школьный учитель физики, водитель-дальнобойщик и отставной майор ФСБ. Врача, руководившего «отделением не для всех» звали Лариса Васильевна. За особое внимание и заботу, проявляемые по отношению к каждому, а также за строгость и категоричность ее в шутку называли мамой. «Мама» требовала безоговорочного подчинения, но в каждом ее жесте чувствовался профессионализм. «Фтизиатр от Бога», — поговаривали соседи по палате.

Настораживала лишь «любовь» Ларисы Васильевны к пугающим неподготовленных больных методам диагностики и лечения. Создавалось впечатление, что она полностью убеждена в том, что жалость к пациентам ухудшает результат. Всех вновь прибывших она отправляла на бронхоскопию, чтобы гарантированно получить образец микобактерии, грызущей легкие человека изнутри. Тяжелым пациентам назначала установки клапанов в бронхи, а также коллапсотерапию — когда в живот через огромную иголку закачивают воздух, обездвиживая пораженное легкое. При первой же возможности врач бодро «отписывала» людей к хирургам, считая, что единственный действительно надежный способ лечения болезни — удаление пораженного участка. Несмотря на внешнюю сторону такого подхода, он приносил свои плоды. По слухам, у Ларисы Васильевны вылечивались почти все.

Из всех страшилок, рассказанных соседями, у меня сбылась лишь одна — в первую же неделю я угодил в эндоскопический кабинет. Там мне предстояло поучаствовать в тяжелой, но критически нужной процедуре — бронхоскопии. Сразу хочу сказать, что боялся напрасно. Ощущения действительно не из приятных, но это совершенно не больно — в легких нет нервов, и все движения прибора ниже уровня трахеи не чувствуются — по ощущениям это напоминает не более, чем двухминутный приступ кашля. К слову, именно бронхоскопия помогла во время диагностировать особенность моей болезни и, вероятно, спасти меня от тяжелых последствий.

В хирургию или в Москву?

Следующие четыре недели я провел под наблюдением Ларисы Васильевны. Уколы, капельницы, знакомые таблетки… Рентген показывал улучшение — распад в легком начал рубцеваться. Лечащая уже поговаривала о скорой выписке на амбулаторный участок, поясняя, что нужно лишь дождаться итогов бактериологической пробы. Тем не менее, результаты оказались неутешительными.

Как-то утром, подойдя к столику медсестры, я обратил внимание на совершенно другие таблетки, лежавшие в предназначавшемся мне стаканчике. Почему нет привычных препаратов? Что случилось? С этими вопросами я обратился к дежурной. Полчаса спустя «мама» под роспись вручила результаты анализов — у меня была устойчивость к четырем препаратам, та самая пресловутая МЛУ, которой все боялись. «В текущем положении вещей я могу предложить лишь удаление половины легкого. Другой вариант — отделение для пациентов с устойчивостью. Думайте!», — резюмировала она.

В палату я вернулся в убитых чувствах. Я четко осознавал, что риск умереть от туберкулеза у меня значительно выше, чем у других больных. Сколько мне осталось? Нужна ли хирургия? Что, если Лариса Васильевна ошибается? Что делать дальше? «У тебя все в порядке?», — окрикнул Андрей Степанович, сосед по койке, пожилой усатый учитель. «Не совсем… У меня МЛУ…», — ответил я. «У меня МЛУ нет. Но я с удовольствием бы поменялся с тобой и возрастом, и диагнозом», — усмехнулся собеседник.

Следующие дни я провел в раздумьях — ставки были слишком высоки, другие фтизиатры, с которыми я списался через интернет, называли решение о хирургическом вмешательстве рискованным и несвоевременным. Надо было срочно что-то делать. Через родственников и знакомых договорился о приеме в столичных клиниках. Уже к концу недели меня были готовы принять врачи из ведущих больниц страны — в институте Сеченова и в Центральном НИИ Туберкулеза. В пятницу я написал отказ от хирургического вмешательства и получил на руки выписной эпикриз. «Знаете, — констатировала на прощание Лариса Васильевна, — Я бы на вашем месте поступила точно так же».

В философии и психологии есть такое понятие, как экзистенциальный ужас. Это ощущение, накрывающее человека в момент, когда он осознает свою конечность и близость смерти. Именно такие эмоции чувствует, пожалуй, каждый, кому ставят диагноз МЛУ. Покидая диспансер, я вспомнил Ольгу, вспомнил, как мы провожали ее в «страшное» отделение. Как потом мыли ее чашку и кварцевали палату… И вот мы с ней сравнялись. Теперь я тоже МЛУ-шник, и шансы на выздоровление у нас примерно равные. В Москву… К профессорам…

Читать продолжение